***

Вообще-то, к этому, и правда, можно привыкнуть. Вернее, я к этому уже привыкла. Единственное, что до сих пор нервирует или даже ужасает, это тишина. Вернее, это даже не тишина, это вакуум. Тут вообще нет звуков. Фатально. Никаких.

--

Он сидит на диване, поставив на столик рядом дымящуюся чашку кофе, и рассеянно листает стопку каких-то бумаг. Хмурится, бездумно грызет карандаш идеально ровными зубами и, видимо, находит в страницах что-то неприятное, раз начинает вдруг что-то спешно там перечеркивать и писать прямо поверх текста.
Он не смотрит на меня. Я смотрю на него.

--

Стекло ровное, чуть шероховатое под пальцами отчаянно холодное. Отталкивающе холодное, поэтому я очень скоро отучила себя от привычки касаться его руками. И это было не так просто, как кажется. Тот, реальный мир за этой тонкой перегородкой манит. Зовет. Не дозывается. И не дозовется.

--

Последнее, что я помню о своей жизни до этого – растерянный и одновременно злой взгляд моей сестры. Она глядела не на меня, а на взъерошенного, высокого парня в смешных очках в роговой оправе. Он теребил край плаща и говорил что-то нежное, смущенно глядя в пол.
- Нет, - решительно прервала она его.
- Но…
- Нет. Я сказала – нет. Это все. Исчезни.
Я стою напротив старого зеркала в витиеватой красивой раме и стараюсь не слушать чужой разговор.
- Но я же…
- Уходи сейчас же! – взвилась она и топнула ногой. – Немедленно! Вон!!
- Ты пожалеешь, - тихим, клокочущим от обиды и подкатывающей к горлу ярости голосом произнес он и бросил быстрый взгляд на меня.
И все.
Совсем все. Ни вспышек, ни прочей сверхъестественной чуши. Небо не разверзлось дождем и грозами. Даже свет в комнате не моргнул.
Просто я теперь тут, а жизнь – там.

--

Сегодня он тихий. То есть, я его, конечно, не слышу, но он выглядит тихим. Будто пытается что-то понять и никак не может. Будто у него в голове что-то не укладывается.
Он снова и снова запускает руки со своими красивыми, музыкальными пальцами в пряди темных волос спадающих на глаза и вздыхает.
У него чудесные глаза. В самом деле. Совершенно синие. Как осколки неба. Безо всяких вкраплений и примесей. Просто синие.
Иногда мне кажется, что он меня нарочно игнорирует. Но это не так.
Я его вижу. Он меня нет.

--

Я попала к нему не сразу. Были другие люди, на которых я смотрела. Сперва бабуля, слегка помешанная на чистке всех стеклянных поверхностей в доме, потом мальчишка лет пяти, изрисовавший всю комнату стащенной у мамы помадой, и только потом – он. Остальные неинтересные и мне быстро наскучивало за ними наблюдать. С ним другой случай.

И если вы еще не поняли. Я в зеркале. Заточена, заперта, а скорее всего, просто похоронена. И я могу только смотреть. Ни говорить, ни слушать. Ничего больше.

--

Моя реальность – иллюзия. Мое зеркало переносят, и мой маленький мирок меняется в зависимости от того, что оно отражает на этот раз. И вот на этот, конкретный раз, комната заставлена красивой, дорогой мебелью. Синеглазый тут – как бельмо в глазу. Чужеродный, неуместный объект.
Думаю, ему тут тоже не нравится, потому что когда его взгляд скользит по стенам, по антикварной мебели, по подлинникам картин, он морщится.
Я чужая в этой реальности. А он чужой в своей жизни.

--

Сегодня у него праздник. Вокруг стола разложены подушки, на столе стаканы, бутылки. Чужие, незнакомые люди сидят, сложив ноги по-турецки и, почти не умолкая, смеются.
Он тянет что-то из стакана, содержимое которого, будто нарочно, прикрывает руками и смотрит хмельными, осоловевшими глазами на меня. Вернее не на меня. На себя. Смотрит в зеркало.

--

У него что-то случилось, я уверена. Он ходит по комнате, будто заведенный и что-то говорит. У него двигаются губы, но так быстро, что я не успеваю читать по ним, хотя за время в зазеркалье, научилась. Он зол.
Летящую в свою сторону фарфоровую статуэтку я замечаю в самый последний момент, хотя может тут просто время скачет.
И я беззвучно вскрикиваю и отскакиваю от стекла. Мой мир содрогается. Я не слышу этого. Я чувствую. Будто удар пришелся по мне, а не по зеркалу. И будто это я из стекла. Чувствую вибрацию в груди, будто мой крик скатился в жалобный скулеж. Когда все затихает, я решаюсь открыть глаза.
В нижнем углу стела кривой перекресток двух трещин.
Он стоит, гладит эти дорожки подушечками пальцев, поднимает на меня глаза.
- Иди сюда, - складывают его губы. Я вздрагиваю всем телом и стараюсь отползти подальше от стекла, цепляясь за все, что попадается на пути и глядя на него широко распахнутыми глазами. Он меня едва не уничтожил.
- Стой, - выговаривает он прямо в стекло и понимаю я его слово. Но не могу остановиться. В панике забиваюсь за спинку дивана и замираю там, поджав под себя ноги.
Все перевернулось. Мы видим друг друга.

--

Утром он стоит у зеркала, смотрит и улыбается. Я сижу в кресле, старательно пытаясь понять, что же его так радует.
Он отходит, а когда возвращается, держит в руках две рубашки: серую и синюю.
- Важный день, - выговаривают его губы, - Какую?
Я медлю, а потом тыкаю пальцем в синюю. Она ему под цвет глаз. Он кивает, и до вечера я его больше не вижу.

--

- Ты меня слышишь?
Качаю головой. Нет. Не слышу.
- Но видишь?
Киваю. Естественно.
- А говорить не можешь?
Снова кивок.
- А написать? На стекле, к примеру? – он кивает на зеркальную поверхность.
Отрицательный ответ.
- А напечатать?
Вопросительно изгибаю бровь. Он кивает мне за спину. Я оборачиваюсь. Вижу ноутбук на столике рядом. Он повернут экраном к стеклу.
Я все-таки редкостная тупица.

--

- Стекло жжется с этой стороны, - это первое что я пишу, он удивленно хлопает глазами и касается стекла.
- Слишком горячее?
- Холодное. Слишком.
- Как ты там оказалась? – наконец спрашивает он самое важное.
И я рассказываю. Долго ищу кнопки на клавиатуре, потому что тут я уже почти забыла, каково это, что-то печатать. Но мне плевать. Я бы попыталась «говорить» с ним, даже если бы мне пришлось выкладывать слова из зернышек.
Рассказываю о сестре, которой уже нет рядом и я не знаю, сколько провела в этом зеркале, и есть ли она вообще в этом мире. О мальчике, которого она обидела. О его словах. Рассказываю, о том, как испугалась, оказавшись по эту сторону. О том, как примерзала к стеклу кожа, оставляя кровавые рубцы на моих ладонях, когда я отрывала, вернее, почти отдирала руки от поверхности зеркала, поняв, что биться в него бесполезно. О том, как поняла, что не могу ни слышать, ни говорить. О том, как поняла, что тут все – ненастоящее. Все просто обман, которого касаться совсем не обязательно. И как обидно, понимать, что я тут навсегда. И как страшно осознать, что как только стекло разобьется, я разобьюсь вместе с ним. И что я не знаю, что будет со мной за этой гранью.

--

- Я не знаю, как помочь тебе, - говорят его губы. Прошло несколько недель.
Мне остается только улыбаться, глядя на него снизу вверх. Я сижу на полу, он стоит, положив руки на зеркало так, что я могу видеть перекрестки линий на его ладонях.
Он несчастен. Я ощущаю его боль. Она растворилась в воздухе его комнаты, а моя реальность отразила ее. Впитала. В меня.

--

Он пытался. Он искал способы. Но я точно знала, что это невозможно. Я не знаю, как он меня видит. Видит ли свое отражение и меня рядом. Или видит только себя и меня где-то комнате. Однако точно знаю, что меня отсюда не вытащить. Он постоянно говорит со мной. Рассказывает о себе, о своей жизни, о людях вокруг. Мне рассказать нечего, поэтому я большей частью молчу и смотрю на него.

--

- Я так хочу помочь тебе. И не знаю как.
Его глаза неестественно ярко блестят. Скрытые, сдерживаемые слезы делают его глаза почти прозрачными. Не как небо. Как лед. Синий-синий.
Хочется отвести глаза, но я боюсь пропустить движения его губ. Боюсь упустить его слова, потому что тут у меня больше ничего нет. Только он.
- Я хочу до тебя дотронуться. Хочу дотянуться. А ты… А ты за гранью. И я ничего не могу с этим сделать!
На несколько мгновений хочется, чтобы зеркало разбилось, и мое существование перестало его так мучить.
Он с размаху ударяет в стекло сжатым кулаком, и я зажмуриваюсь, чувствую, как моя реальность трясется и трескается. То, что это больно, я понимаю уже после того, как ощущаю слезы на своих щеках.

--

Этот человек приходит, когда мой синеглазый спит. Я просто смотрю, как всегда. Здесь мне не нужен сон и это тоже больно, потому, что сны приносили бы хоть какое-то облегчение.
Он стоит напротив и смотрит на меня. Чужой, но смутно знакомый мужчина. В его взгляде удивление пополам с радостью. А потом сменяется решимостью. И я впадаю в панику. Начинаю пятиться к противоположному концу своей комнаты и съеживаюсь на полу. Сжимаю веки. Страх заполняет меня, потому что я его узнала. Он раздался в плечах, стал выглядеть более мужественно. Но я узнала. Первый раз он запер меня тут. И сейчас он меня, скорее всего, просто убьет.
И я вся обращаюсь в безмолвный вопль о своем ужасе, в дикий бесшумный крик о помощи. Я – сама боль и отчаянье.

--

- Ты кто такой! Твою мать, ты откуда тут взялся?!
- Пришел исправить ошибки.
- Какие ошибки! Что тебе надо от неё? Как ты вскрыл замок?!
Голоса врываются в мою тишину подобно колокольному звону и чуть не лишают меня сознания. Слишком много звуков для меня. Слишком долго их не было вообще.

Открываю глаза.
Я сижу там же. Только с другой стороны. И вижу, как синеглазый прижимает к стене непрошенного гостя. А этот мужчина улыбается и смотрит на меня.
- Я исправил, - говорит он, - Посмотри.

И тот, кто провел со мной последние недели, послушно оборачивается. Я встречаю взгляд синих глаз, наблюдаю, как он отшатывается от того, с кем только что говорил. Смотрю, снова смотрю, как он тяжелой поступью, будто к ногам привязали гири, идет ко мне через комнату и медленно опускается на колени на расстоянии метра.
Смотрит. В глазах шалый блеск. Тянет руку и касается кончиками пальцем моей босой ступни. Весь замирает, кажется, будто он не дышит, не шевелится, даже не мыслит. Весь в этом прикосновении.
- Дотянулся? – спрашиваю я и вздрагиваю от звука своего голоса. Я слишком долго молчала, и слово получилось будто помятым. Жеванным.
- Дождался, - поправляет он меня и тянется ближе.

Я бросаю взгляд через его плечо. Того человека нет.
Есть только зеркало. То самое, возле которого я стояла в тот последний вечер. За его стеклом, за этой гранью только тишина. Фатальная. Пустая. На её поверхности трещины, которые, впрочем, никак не меняют её сути.
Они лишь напоминают о том, как хрупка граница между жизнью и «нежизнью».
И как ничтожно наше влияние на неё.