Открываю глаза. И давлюсь обесцвеченной тишиной.

Музыка стихает, и остаются только надписи. На всех четырех стенах моей тюрьмы слова, фразы. На всех четырех стенах только своеобразный приговор.

На стенах, на полу, на потолке, на всех предметах, кажется, даже на мне. Буквы будто проявляются, будто просачиваются на поверхность и играют тонами, красками. Складываются в слова, потом во фразы.

Поднимаюсь с пола и по словам иду к зеркалу. Провожу исписанной рукой, стирая буквы со стекла и вглядываюсь в зияющую холодную пустоту.

Мои глаза давно не отражают ничего, кроме слов.
В них нет ни печали, ни тоски, ни потерянности, ни безнадежности.
Нет ни жажды спасения, ни жажды прощения, ни даже жажды освобождения.
Нет ни затаившихся просьб, ни найденного смысла.
Нет ничего.

Только как в зеркале отражающиеся буквы. Смотрю зеркалом в зеркало. Пустотой в пустоту.

Отрываюсь от зеркала и оглядываюсь. Комната вспыхивает новыми и новыми словами. Будто снова и снова пытается донести до меня один и тот же смысл.
Необходимую констатацию прискорбного факта.

Я больше не пытаюсь следить за речью моего плена. Там нет ничего нового. Только повторяющийся самоприговор. Самоказнь. Самолинчевание.

Ты видишь? Я даже с самосудом справилась самостоятельно.

Я тут бесконечное, несчетное количество времени. И я знаю, что останусь тут на банальную вечность.

И я сама себя тут заключила. Сама. И не хочу возвращаться. Только не туда. Не в ту больницу. Не в ту палату. Не к тем жалостливо пищащим приборам, напоминающим, что ты обязан им задержкой на этом свете. Не к тебе, спящему за дверью этой палаты.

Я не хочу больше бороться. Не хочу больше бороться с тобой. С собой. Не хочу больше доказывать свое право на жизнь, смерть, плен и свободу.

И я бы хотела себя убить.

Комната вздрагивает. Краски на секунды набирают силы, вспыхивают.

Но…
Меня нельзя убить.
Потому, что меня нет.
Я больще не существую.
Меня нет.

Слова блекнут снова.

Есть только пустая оболочка и запертая где-то в далеком, еще живущем уголке сознания, я.

И ты должен отпустить меня. Просто отпустить.
Ложусь на пол. Закрываю глаза. Позволяю вернувшейся музыке заполнить всю себя и замираю. Почти растворяюсь.

И только на стенах моего мира, моей тюрьмы, моего сознания снова и снова вспыхивающие слова сменяются другими.
Теми, что тоненьким жилкой колотятся под остывшим, но кое-как живым, бьющемся грустной птицей, сердцем.

Открываю глаза. Оглядываюсь. Ничего нет. Только вечное:

Закрываю. И снова музыка. И снова потаенная, почти задушенная надежда, обличенная в слова: